М. А. ГОЛИЦЫН (КВАСНИК, КУЛЬКОВСКИЙ)

В одном обществе очень пригоженькая девица сказала Кульковскому:

—        Кажется, я вас где-то видела.

—        Как же, сударыня! — тотчас отвечал Кульковский,— я там весьма часто бываю.

До поступления к герцогу (Бирону) Кульковский был очень беден. Однажды ночью забрались к нему воры и начали заниматься приличным званию их мастерством.

Проснувшись от шума и позевывая, Кульковский сказал им, нимало не сердясь:

—        Не знаю, братцы, что вы можете найти здесь в потемках, когда я и днем почти ничего не нахожу.

—        Вы всегда любезны! — сказал Кульковский одной благородной девушке.

—        Мне бы приятно было и вам сказать то же,— отвечала она с некоторым сожалением.

—        Помилуйте, это вам ничего не стоит! Возьмите только пример с меня — и солгите! — отвечал Кульковский.

Известная герцогиня Бенигна Бирон была весьма обижена оспой и вообще на взгляд не могла назваться красивою, почему, сообразно женскому кокетству, старалась прикрывать свое безобразие белилами и румянами. Однажды, показывая свой портрет Кульковскому, спросила его:

—        Есть ли сходство?

—        И очень большое,— отвечал Кульковский,— ибо портрет походит на вас более, нежели вы сами.

Такой ответ не понравился герцогине, и, по приказанию ее, дано было ему 50 палок.

Вскоре после того на куртаге, бывшем у Густава Бирона, находилось много дам чрезмерно разрумяненных. Придворные, зная случившееся с Кульковским и желая ему посмеяться, спрашивали:

—        Которая ему кажется пригожее других? Он отвечал:

—        Этого сказать не могу, потому что в живописи я не искусен.

Но когда об одном живописце говорили с сожалением, что он пишет прекрасные портреты, а дети у него очень непригожи, то Кульковский сказал:

—        Что же тут удивительного: портреты он делает днем...

Одна престарелая вдова, любя Кульковского, оставила ему после смерти свою богатую деревню. Но молодая племянница этой госпожи начала с ним спор за такой подарок, не по праву ему доставшийся.

—        Государь мой! — сказала она ему в суде,— вам досталась эта деревня за очень дешевую цену!

Кульковский отвечал ей:

—        Сударыня! Если угодно, я вам ее с удовольствием уступлю за ту же самую цену.

Один подьячий сказал Кульковскому, что соперница его перенесла свое дело в другой приказ.

— Пусть переносит хоть в ад,— отвечал он,— мой поверенный за деньги и туда за ним пойдет!

Профессор элоквенции Василий Кириллович Тредиа-ковский также показывал свои стихи Кульковскому. Однажды он поймал его во дворце и, от скуки, предложил прочесть целую песнь из одной «Тилемахиды».

—        Которые тебе, Кульковский, из стихов больше нравятся? — спросил он, окончив чтение.

—        Те, которых ты еще не читал!— отвечал Кульковский.

Кульковский ухаживал за пригожей и миловидной девицею. Однажды, в разговорах, сказала она ему, что хочет знать ту особу, которую он более всего любит. Кульковский долго отговаривался и наконец, в удовлетворение ее любопытства, обещал прислать ей портрет той особы. Утром получила она от Кульковского сверток с небольшим зеркалом и, поглядевшись, узнала его любовь к ней.

Однажды Бирон спросил Кульковского:

—        Что думают обо мне россияне?

—        Вас, Ваша Светлость,— отвечал он,— одни считают Богом, другие сатаною и никто — человеком.

Прежний сослуживец Кульковского поручик Гладков, сидя на ассамблее с маркизом де ля Шетардием, хвастался ему о своих успехах в обращении с женщинами. Последний, наскучив его самохвальством, встал и, не говоря ни слова, ушел.

Обиженный поручик Гладков, обращаясь к Кульковскому, сказал:

—        Я думал, что господин маркиз не глуп, а выходит, что он рта разинуть не умеет.

Ну и врешь! — сказал Кульковский,— я сам видел, как он во время твоих рассказов раз двадцать зевнул.

Другой сослуживец Кульковского был офицер по фамилии Гунд, что с немецкого языка по переводу на русский значит собака. Две очень старые старухи перессорились за него и чуть не подрались.

Кульковский сказал при этом:

—        Часто мне случалось видеть, что собаки грызутся за кость, но в первый раз вижу, что кости грызутся за собаку.

Пожилая госпожа, будучи в обществе, уверяла, что ей не более сорока лет от роду. Кульковский, хорошо зная, что ей уже за пятьдесят, сказал:

—        Можно ей поверить, потому что она больше десяти лет в этом уверяет.

Известный генерал Д. (А. А. фон Девиц) на восьмидесятом году от роду женился на молоденькой и прехорошенькой немке из города Риги. Будучи знаком с Кульковским, писал он к нему из этого города о своей женитьбе, прибавляя при этом:

—        Конечно, я уже не могу надеяться иметь наследников.

Кульковский ему отвечал:

—        Конечно, не можете надеяться, но всегда должны опасаться, что они будут.

Сам Кульковский часто посещал одну вдову, к которой ходил и один из его приятелей, лишившийся ноги под Очаковом, а потому имевший вместо нее деревяшку.

Когда вдова показалась с плодом, то Кульковский сказал приятелю:

—        Смотри, братец, ежели ребенок родится с деревяшкою, то я тебе и другую ногу перешибу.

Двух кокеток, между собою поссорившихся, спросил Кульковский:

—        О чем вы бранитесь?

—        О честности,— отвечали оне.

—        Жаль, что вы взбесились из-за того, чего у вас нет,— сказал он.

Кульковский однажды был на загородной прогулке, в веселой компании молоденьких и красивых девиц. Гуляя полем, они увидали молодого козленка.

—        Ах, какой миленький козленок! — закричала одна из девиц.— Посмотрите, Кульковский, у него еще и рогов нет.

—        Потому что он еще не женат,— подхватил Кульковский.

Красивая собою и очень веселая девица, разговаривая с Кульковским, между прочим смеялась над многоженством, позволенным магометанам.

—        Они бы, сударыня, конечно, с радостью согла¬сились иметь по одной жене, если бы все женщины были такие, как вы,— сказал ей Кульковский.

При всей красоте своей и миловидности девица эта была очень худощава, поэтому и спрашивали Кульковского:

—        Что привязало его к такой сухопарой и разве не мог он найти пополнее?

—        Это правда, она худощава,— отвечал он,— но ведь от этого я ближе к ее сердцу и тем короче туда дорога.

Молодая и хорошенькая собою дама на бале у герцога Бирона сказала во время разговоров о дамских нарядах:

—        Нынче все стало так дорого, что скоро нам придется ходить нагими.

—        Ах, сударыня! — подхватил Кульковский,— это было бы самым лучшим нарядом.

На параде, во время смотра войск, при бывшей тесноте, мошенник, поместившись за Кульковским, отрезал пуговицы с его кафтана. Кульковский, заметив это и улучив время, отрезал у вора ухо.

Вор закричал:

—        Мое ухо.

А Кульковский:

Мои пуговицы!

На! На! вот твои пуговицы!

Вот и твое ухо!

Герцог Бирон послал однажды Кульковского быть вместо себя восприемником от купели сына одного камер-лакея. Кульковский исполнил это в точности, но когда докладывал о том Бирону, то сей, будучи чем-то недоволен, назвал его ослом.

—        Не знаю, похож ли я на осла,— сказал Кульковский,— но знаю, что в этом случае я совершенно представлял вашу особу.

В то время когда Кульковский состоял при Бироне, почти все служебные должности, особенно же медицинские, вверялись только иностранцам, весьма часто вовсе не искусным.

Осмеивая этот обычай, Кульковский однажды сказал своему пуделю:

—        Неудача нам с тобой, мой Аспид: родись ты только за морем, быть бы тебе у нас коли не архиатером (главным врачом), то, верно, фельдмедикусом (главный врач при армии в походе).

Старик Кульковский, уже незадолго до кончины, пришел однажды рано утром к одной из молодых и очень пригожих оперных певиц.

Узнав о приходе Кульковского, она поспешила встать с постели, накинуть пеньюар и выйти к нему.

—        Вы видите,— сказала она,— для вас встают с постели.

Да,— отвечал Кульковский вздыхая,— но уже не для меня  делают противное.

На экземпляре старинной книжки: «Честный человек и плут. Переведено с французского. СПб., 1762» записано покойным А. М. Евреиновым следующее: «Сумароков, сидя в книжной лавке, видит человека, пришедшего покупать эту книгу, и спрашивает: «От кого?» Тот отвечает, что его господин Афанасий Григорьевич Шишкин послал его купить оную. Сумароков говорит слуге: «Разорви эту книгу и отнеси Честного человека к свату твоего брата Якову Матвеевичу Евреинову, а Плута — своему господину вручи».

На другой день после представления какой-то тра¬гедии сочинения Сумарокова к его матери приехала какая-то дама и начала расхваливать вчерашний спектакль. Сумароков, сидевший тут же, с довольным лицом обратился к приезжей даме и спросил:

—        Позвольте узнать, сударыня, что же более всего понравилось публике?

-           Ах, батюшка, дивертисмен! Тогда Сумароков вскочил и громко сказал матери:

—        Охота вам, сударыня, пускать к себе таких дур! Подобным дурам только бы горох полоть, а не смотреть высокие произведения искусства! — и тотчас убежал из комнаты.

Однажды, на большом обеде, где находился и отец Сумарокова, Александр Петрович громко спросил присутствующих:

—        Что тяжелее, ум или глупость?

Ему отвечали:

—        Конечно, глупость тяжелее.

—        Вот, вероятно, оттого батюшку и возят цугом в шесть лошадей, а меня парой.

Отец Сумарокова был бригадир, чин, дававший право ездить в шесть лошадей; штаб-офицеры ездили четверкой с форейтором, а обер-офицеры парой. Сумароков был еще обер-офицером...

В какой-то годовой праздник, в пребывание свое в Москве, приехал он с поздравлением к Н. П. Архарову и привез новые стихи свои, напечатанные на особенных листках. Раздав по экземпляру хозяину и гостям знакомым, спросил он о имени одного из посетителей, ему неизвестного. Узнав, что он чиновник полицейский и доверенный человек у хозяина дома, он и его подарил экземпляром. Общий разговор коснулся до драматической литературы; каждый взносил свое мнение. Новый знакомец Сумарокова изложил и свое, которое, по несчастью, не попало на его мнение. С живостью встав с места, подходит он к нему и говорит: «Прошу покорнейше отдать мне мои стихи, этот подарок не по вас».

Барков заспорил однажды с Сумароковым о том, кто из них скорее напишет оду. Сумароков заперся в своем кабинете, оставя Баркова в гостиной. Через четверть часа Сумароков выходит с готовой одою и не застает уже Баркова. Люди докладывают, что он ушел и приказал сказать Александру Петровичу, что-де его дело в шляпе. Сумароков догадывается, что тут какая-нибудь проказа. В самом деле, видит он на полу свою шляпу и Сумароков очень уважал Баркова как ученого и острого критика и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков пришел однажды к Сумарокову.

— Сумароков великий человек! Сумароков первый русский стихотворец! — сказал он ему.

Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал он ему:

— Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец — я, второй Ломоносов, а ты только что третий.

Сумароков чуть его не зарезал.

Под конец своей жизни Сумароков жил в Москве, в Кудрине, на нынешней площади. Дядя (И. И. Дмитриев) мой был 17 лет, когда он умер. Сумароков уже был предан пьянству без всякой осторожности. Нередко видал мой дядя, как он отправлялся пешком в кабак через Кудринскую площадь, в белом шлафроке, а по камзолу, через плечо, анненская лента. Он женат был на какой-то своей кухарке и почти ни с кем не был уже знаком.