Адмирал Чичагов, после неудачных действий своих при Березине в 1812 году, впал в немилость и, получив значительную пенсию, поселился за границей. Он невзлюбил Россию и постоянно отзывался о ней резко свысока. П. И. Полетика, встретившись с ним в Париже он выслушав его осуждения всему, что у нас делается, наконец сказал ему с своей язвительной откровенностью:
— Признайтесь, однако ж, что есть в России одна вещь, которая таи же хороша, как и в других государствах.
— А что, например?
— Да хоть бы деньги, которые вы в виде пенсии получаете из России.
Чичагов был назначен членом Государственного совета. После нескольких заседаний перестал он ездить в Совет. Доведено было о том до сведения госу¬даря. Император Александр очень любил Чичагова, но, однако же, заметил ему его небрежение и просил быть вперед точнее в исполнении обязанности своей. Вслед за этим Чичагов несколько раз присутствовал и опять перестал. Уведомясь о том, государь с некоторым неудовольствием повторил ему замечание свое. «Извините, Ваше Величество, но в последнем заседании, на котором я был,— отвечал Чичагов,— шла речь об устройстве Камчатки, а я полагал, что все уже устроено в России, и собираться Совету не для чего».
У Ланжерона была моська, его сердечная привязанность, занимавшая его больше, чем Одесса. Г-жа Траполи пришла к нему по делу, он был так рассеян, что взял ее за подбородок и сказал ей: «Моська, о моська».
В армии известно слово, сказанное им во время сражения подчиненному, который неловко исполнил приказание, ему данное. «Ви пороху иье боитесь, но за то ви его нье видумали».
Однажды во время своего начальства в Одессе был он недоволен русскими купцами и собрал их к себе, чтобы сделать им выговор. Вот начало его речи к ним: «Какой ви негоцьянт, ви маркитант; какой ви купец, ви овец» — и движением руки своей выразил козлиную бороду.
В 1828 году, во время турецкой войны, Ланжерон состоял главнокомандующим придунайских княжеств; однажды после довольно жаркого дела, совсем в сумерки, в кабинет к нему врывается плотно закутанная в черный плащ и с густым вуалем на лице какая-то незнакомая ему дама, бросается ему на шею и шепотом начинает говорить ему, что она его обожает и убежала, пока мужа нет дома, чтобы, во-первых, с ним повидаться, во-вторых, напомнить ему, чтобы он не забыл попросить главнокомандующего о том, что вчера было между ними условлено. Ланжерон тотчас же сообразил, что дама ошибается, принимает его, вероятно, за одного из подчиненных, но, как истый волокита, не разуверил свою посетительницу, а, напротив, очень успешно разыграл роль счастливого любовника; как и следовало ожидать, все разъяснилось на другой же день, но от этого Ланжерон вовсе не омрачился и, встретив несколько дней спустя спустя посетительницу, которая оказалась одной из самых хорошеньких женщин в Валахии, он любезно подошел к ней и с самой утонченной любезностью сказал ей, что он передал главнокомандующему ее поручение и что тот в ее полном распоряжении. Дама осталась очень довольна, но адъютант, говорят, подал в отставку.
Царевич Грузинский, отличавшийся своею ограниченностью, был назначен присутствующим в правительствующем Сенате.
Одно известное царевичу лицо обратилось к нему с просьбой помочь ему в его деле, назначенном к слушанию в Сенате. Царевич дал слово. После, однако, оказалось, что просителю отказали и царевич, вместе с другими сенаторами, подписал определение. Проситель является к нему.
— Ваша Светлость,— говорит он,— вы обещали мне поддержать меня в моем деле.
— Обещал, братец.
— Как же, Ваша Светлость, вы подписали определение против меня?
— Не читал, братец, не читал.
— Как же, Ваша Светлость, вы подписываете, не читая?
— Пробовал, братец,— хуже выходит.
Однажды приехал Мириан царевич. Императрица его спросила, пьет ли он сельтерскую воду по ее совету. «Нет, Ваше Величество, с нее дует». — «Ах, пожалуйста, затворите окошки. Мириан царевич может простудиться».
|
