— Ну, показывай, показывай! – Ершова вошла на кухню, потирая руки, и улыбаясь как дедушка Ленин на обложке книги Бонч-Бруевича. – Это оно?
- Да. – Я смахнула пылинку со своего нового приобретения тряпкой. – Ну как? Нравится?
- Ничо. Хорошенький. Но с голубым его носить нельзя – вообще не будет смотреться. Его с зелёным бы хорошо. И под твою бежевую сумку.
- Я вчера с чёрной была. Ахуенно всё смотрелось, кстати.
- Ну, чёрная – это ж классика. С чёрным всё смотреться будет. Только пиджак новый купи.
- Кому? Себе?
- Нахуя тебе пиджак? Ему, вон, купи. Красивый же парень, а лапсердак у него с Козельской трикотажной фабрики. К тому ж, перешитый из дедушкиной робы, в которой он БАМ строил. – Ершова потрепала Сашку по русой головушке: — А годков-то тебе сколько, малец?
Сашка не ответил. Собственно, он со вчерашнего вечера еще ни слова не сказал. Вернее, с ночи. И утром я даже потыкала в него пальцем на предмет узнать: он там живой ещё вообще? Поэтому я ответила за него:
- Девятнадцать.
Ершова нахмурилась. Схватила кухонную тряпку. Поплевала на неё. Протёрла Сашкино лицо. Выкинула тряпку. И повернулась ко мне.
- Ой, нехороший возраст, Лида. Было б хотя бы двадцать два, а тут совсем же… Ведь сдохнуть мог.
- Мог.
- Вот. И давно он такой?
- Со вчерашнего дня.
- Совсем не говорит?
- И есть отказывается.
- Помрёт он у тебя. Помрёт! – Хрипло каркнула Ершова и закашлялась. – Купи ему пиджак, пока не поздно. Ты где его подобрала?
Я вздохнула. Сашку я подобрала в прямом смысле на улице. Вчера вечером. Мне было скучно, а на улице лето. А во дворе лавочка. А над лавочкой живописная береза. И я там сидела.
Короче, кому я вру? На лавочке той я ровно пять минут сидела, пока какой-то юный пионер из детской организации, тусовавшейся через пять метров от меня, не подошёл с опрометчивым вопросом на предмет узнать сколько времени.
А потом, узрев у пионеров полупустой ящик пива, и справедливо рассудив, что этой дозы им вполне достаточно, чтобы не признать во мне двадцатишестилетнюю тётку, я телепортировалась в самое нутро детской организации с целью внести туда хаос и немного сексуальности в стиле mature.
Пиво – это пойло пролетариата, к коему я себя вот уже недели две как не относила, с подачи Ершовой же («Лида, пожилые женщины должны брать манерами, понимаешь? Манерами! Купи себе кольцо с фальшивым рубином, научись мудро ухмыляться в усы, и попивай коньяк из трёхлитровой рюмки – я такую в кино видела. Ты антиквариат, а не секонд хэнд, ёбана!»)
В общем, пиво пить было запрещено, и я купила коньяк. Трёхлитровой рюмки в магазине не оказалось, но это всё детали. Коньяк, вероятней всего, я всё же выпила. Иначе как объяснить утреннее наличие одного из вчерашних пионеров в своей кровати, да еще в состоянии овоща?
То, что пациента зовут Сашей – я прочитала в его паспорте. По карманам я шарить не приучена, но паспорт почему-то лежал прямо на подушке. Не иначе, я вчера пионера на нём присягать в верности заставляла. Есть у меня такая привычка нехорошая. Рассказывали.
Пациент был всем хорош: молод, голубоглаз, в хорошей физической форме, и почему-то вызывал умиление и желание купить ему немного сахарной ваты на палочке. А еще он отлично гармонировал с моим гардеробом, совершенно не подчёркивая нашу семилетнюю разницу в возрасте. Большая редкость по нынешним временам. Не стыдно и Юльке похвалиться.
- У него же мама есть, Лида. – Ершова сверлила меня глазами. – И, полагаю, эта мама тебе в дочери годится. А значит, она моложе и сильнее тебя, понимаешь? Её чадо дома не ночевало. И придёт домой вот такое. И вполне справедливо будет, если та мама примчит сюда и отпиздит тебя гладильной доской. Прячь ножи.
Я заёрзала. Пиздюлей не хотелось. Потыкала в Сашку пальцем. Он не пошевелился. Внутри меня забурлила паника.
- Ершова, у меня рука не поднимется его убить. Посмотри на него – он милый.
- А психику ребенку ломать рука у тебя поднялась? – Ершова повысила голос. — Тело белое терзать когтями нарощенными не стыдно было? Телесами своими морщинистыми в лицо невинное тыкать могла? Тогда перестань пиздеть – иди, и прикопай его за Мкадом, я место хорошее знаю – всплывёт только в 2018 году в Люберцах.
- Не надо! – вдруг пискнул Саша, а мы с Ершовой вздрогнули. – Я люблю Лиду. Я на ней женюсь.
Секунд тридцать мы молчали. А потом Юлька заголосила:
- Батюшкиииииииии! Да что ж она с тобой сотворилааааааааааа? Да зачем же ты так ебанулсяяяяяяя? Да на кого ж ты мамку свою оставил-тооооооооо?
Я хрустнула шеей, и твёрдо опустила руку на Ершовское плечо:
- Отставить вой. Пациент заговорил. Это уже хорошо. Плохо другое: нам нужны наркотики. Саше нужно стереть память, а бить его у меня рука не поднимется, я уже говорила. У тебя есть наркотики?
- У меня есть зелёнка, элеутерококк, и перцовый сука пластырь! Откуда у меня наркотики?! – Взвизгнула Ершова, и снова заныла: — Лида, он тебя спалит, вот увидишь! Вот не уследишь, а он уже шмыг за дверь, к маме побежал вот с таким еблом, и жди потом сватов со свиноколом, невестушка! Он же адрес твой, небось, до самой смерти не забудет!
- Люблю…. – Саша не хотел возвращаться к жизни. – И женюсь.
- Вот. – Ершова посмотрела на меня как партизан на фашиста: — На твоей же совести будет. Не жалко?
- Жалко. – Я обняла Сашку, и как-то автоматически прислонила к его пиджаку свою бежевую сумку. – А хорошо, да?
- Прям то, что надо. – Юлька спохватилась. – Но ты про маму его думай. Про маму. Ты погляди: какие у него мышцы! А если у него мама КМС по тяжёлой атлетике? Кто тебя хоронить-то будет? На меня не смотри, у меня финансовый кризис и вообще я дуракам деньгами не помогаю даже посмертно. Делать-то что будем?
Я вздохнула. На похороны свои я собиралась начать копить со следующего месяца, и опасения подруги разделяла. Хотя, конечно, не верила в маму-спортсменку. Но у меня самой сын растёт, и я, ниразу не спортсменка, за пять секунд прикопала бы престарелую нимфоманку, покусившуюся на тело моего ребёнка. Особенно, если б у моего сына было бы такое лицо как сейчас у Саши.
- Какие есть варианты? – Я повернулась к Ершовой, понимая, что сантименты тут ни к чему. Нужен опытный руководитель.
- Убить. – Юлька прикрыла глаза, и тут же распахнула обратно: — Но ты ссыкло. Не прокатит. Есть альтернативный вариант: суицид. Но ты верующая. Это плохо. Третий вариант: мы вырвем ему язык.
- Выходи за меня замуж! – Вдруг заорал Саша, а Ершову откинуло волной к входной двери. – Замуж выходи за меня, Лида!
- Да не пойду я замуж, успокойся. – Я смахнула набежавшую слезу, и тихо утёрла её ватной бабищей, оставшейся мне в наследство от покойной бабушки, и сидевшей на чайнике. – Ты где живёшь-то, пуся?
- В Тольятти. – Саша доверчиво прижался щекой к ватной бабе. – А свадьбу сыграем прям в заводской столовой ВАЗа, у меня мама там работает.
- О. Слыхала? – Ершова вошла обратно в кухню, отряхивая жопу, — Мама у него металлург, поди. Вот такая бабища с бицепсами в полтора метра. Уебёт она тебе глушителем от вишнёвой девятки – и привет семье.
- Мама у меня повар… — Зачем-то усугубил ситуацию Саша, а Ершова обрадовалась:
- Еще лучше. Повар! Жиранёшь ты на свадебке фрикасе из тунца, или чотам, и давай, Юля, оставайся без новой шубы – кому-то старую нимфоманку хоронить надо, и труп её из Тольятти ликвидировать!
- Подожди. – Я повернулась к Сашке. – Почему в Тольятти? А в Москве ты что забыл?
- У меня друг тут живёт. – Саша, казалось, возвращался в социум. – Я в гости к нему приехал. Очень хотел зоопарк ваш увидеть, и на ВДНХ побывать.
Я покосилась на Ершову. Та смотрела на меня презрительно.
- Что? Ну, что ты хочешь от меня услышать? Ребенок приехал в Москву в зоопарк сходить. Куропаток покормить бубликами. Слоника погладить. Мартышек пофотографировать. А что он увидел по итогу? Тебе сказать?!
Я потуже запахнула халат, и отвернулась.
- Не надо. Я не алкаш, и частично что-то помню.
Ершова подошла к холодильнику, достала оттуда кусок колбасы, и нежно постучала им Саше по лицу:
- Кушать хочешь, зайчик? А в Макдональдс хочешь? А в цирк на Цветном бульваре? А на Красную площадь?
- Я жениться хочу! – Саша встал, и решительно отверг колбасу. – Это женщина моей мечты. И маме она понравится.
Я украдкой показала Ершовой язык и фак одновременно.
- Жениться не получится, малыш. – Ершова поела колбасы. – Это страшная женщина. Один муж от неё уже сбежал. Пить ей нельзя категорически. Сам видишь: пусти такую летним вечером за хлебушком в магазин, а она придёт через двое суток, с мальчишкой посторонним подмышкой, и с устойчивым запахом палёного армянского коньяка. Мама твоя не обрадуется.
- Не передёргивай! – Я окрысилась. – Я не такая!
- Ах! – Ершова вложила колбасу Сашке в руку, и приблизила ко мне лицо: — А какая ты? Пусти тебя в пятницу вечером погулять по периметру в десять метров от твоего дома! Это хорошо, если ты домой притащишь писюшу-сластюшу с интеллектом дырокола, а ведь можешь и бабу приволочь!
- Какую бабу?! – Я вырвала у Саши колбасу и сжала её в кулаке. – Какую?!
- Пьяную! Страшную! Старую! Без московской прописки! Алкоголичку! Без новой шубы! Потому что тебя, гельминт бессисечный, хоронить больше некому будет, и не на что! – Разом спалила Ершова прошлую субботу. – Откуда новая шуба-то?
Юлька заплакала, а я промолчала.
Саша уставился на колбасу, и тоже не издавал звуков.
Я пошла в комнату, и вернулась оттуда с домашним телефоном.
- Звони. – Сунула Сашке в руки оранжевый аппарат. – Звони в Тольятти, я оплачу.
- Кому? – Сашка растерялся.
- Маме звони. – Я сняла трубку с рычага, и посмотрела на Юльку.
- Мама – металлург. И повар. И сильная. – Высморкалась Юлька в ватную бабу. – Учти это.
- Зачем? – Сашка хлопал глазами, и уже набирал номер
- Звони. И скажи, что завтра будешь дома. С фотографиями. С ВДНХ, из зоопарка, и из цирка. На Цветном бульваре.
- Чотко. – Ершова отодвинула ватную бабу, и протянула мне руку. – Чотко.
Я не протянула руку в ответ.
- Мама? – Сашка посмотрел на меня. – Мам, я завтра приеду. Ну, так получилось, приеду пораньше…
- Лид… — Юлька схватила меня за палец. – Хорош. Так надо, ну.
Я отвернулась.
- Я это не пью. Это что? – Ершова отвернула крышку с бутылки, принюхалась и отшатнулась. – Это формалин, в котором три года мариновали зародыш квакши?
- Ершова, ты перед кем выёбываешься?
- Где твоё чувство юмора, а? Наливай.
- Налила. Ну, тебе слово.
- Ну, за нас? За мужиков? За мир во всем мире? Блять, Лида, лицо попроще сделай, я сегодня плохо угадываю.
- Давай за Саню.
- За какого Саню?
- Тольятти.
- А, ну можно и за Саню, чо. Как он там, живой?
- Письмо прислал. Живой значит.
- И что пишет?
- Замуж зовёт.
- Совсем ёбнулся пуся твой? Куда ему замуж-то? Пиджака – и то приличного нет. И возрастом не вышел. И мама у него подозрительная. И города такого я не знаю. Ну, ты что, Лид?
Отворачиваюсь к окну.
А там лето. И лавочка во дворе. А над лавочкой береза. И пионеры какие-то пиво пьют.
- Ничего. За мои прошедшие двадцать семь. И чтоб не в последний раз.
- Ну охуеть теперь. Понеслась. Что не так?
- Всё так. И рюмку трёхлитровую я купила. И кольцо с фальшивым рубином. И усы отращиваю.
- Дура ты, Лида. Дай сюда письмо это. Адрес-индекс не запомнила? Ну и хорошо. Дай сюда… Вот. Всё. Нет никакого письма. Неси свою рюмку трёхлитровую, антиквариат ты мой… Сопляяяяяяяяя ты старая, и говно. Давай, за Саню этого, за Тольятти, и за тебя. И за меня. Потому что сдохнуть мне на этом месте, если я тебя до тридцати лет замуж во второй раз не выпихну. Кстати, есть у меня мужик один знакомый, Димка Раевский. Потом расскажу. А сейчас — за Саню!
© Мама Стифлера
