Иерусалимские гарики

Россию увидав на расстоянии, грустить перестаешь о расставании.

Изгнанник с каторжным клеймом, отъехал вдаль я одиноко за то, что нагло был бельмом в глазу всевидящего ока.

Еврею не резвиться на Руси и воду не толочь в российской ступе; тот волос, на котором он висит, у русского народа - волос в супе.

Забавно, что томит меня и мучает нехватка в нашей жизни эмигрантской отравного, зловонного, могучего дыхания империи гигантской.

Бог лежит больной, окинув глазом дикие российские дела, где идея вывихнула разум и, залившись кровью, умерла.

С утра до тьмы Россия на уме, а ночью - боль участия и долга; неважно, что родился я в тюрьме, а важно, что я жил там очень долго.

Да, порочен дух моей любви, но не в силах прошлое проклясть я, есть у рабства прелести свои и свои восторги сладострастья.

Вожди России свой народ во имя чети и морали опять зовут идти вперед, а где перед, опять соврали.

Когда идет пора крушения структур, в любое время всюду при развязках у смертного одра империй и культур стоят евреи в траурных повязках.

Ах, как бы нам за наши штуки платить по счету не пришлось! Еврей! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!

Устроил с ясным умыслом Всевышний в нас родственное сходство со скотом: когда народ безмолствует излишне, то дух его зловонствует потом.

Люблю российский спор подлунный, его цитат бенгальский пламень, его идей узор чугунный, его судеб могильный камень.

Ранним утром. Душной ночью. Вдруг в ответ на чей-то взгляд... Вырвал корни я из почвы, и они по ней болят.

Прав еврей, что успевает на любые поезда, но в России не свивает долговечного гнезда.

Я хотел бы прожить много лет и услышать в часы, когда пью, что в стране, где давно меня нет, кто-то строчку услышал мою.

Вдовцы Ахматовой и вдовы Мандельштама - бесчисленны. Душой неколебим, любой из них был рыцарь, конь и дама, и каждый был особенно любим.

Мне вновь напомнила мимоза своей прозрачной желтизной, что в сердце всажена заноза российской слякотной весной.

В русском таланте ценю я сноровку злобу менять на припляс; в доме повешенных судят веревку те же, что вешали нас.

В России сейчас от угла до угла бормочет Россия казенная про то, что Россию спасти бы могла Россия, оплошно казненная.

В те трудные дни был открыт мне силы и света источник, когда я почувствовал стыд и выпрямил свой позвоночник.

В любви и смерти находя неисчерпаемую тему, я не плевал в портрет вождя, поскольку клал на всю систему.

Из русских событий пронзительный вывод взывает к рассудкам носатым: в еврейской истории русский период кончается веком двадцатым.

Россия извелась, пока давала грядущим поколениям людей урок монументального провала искусственно внедряемых идей.

Пронизано русское лето миазмами русской зимы; в российских ревнителях света спят гены строителей тьмы.

Россию покидают иудеи, что очень своевременно и честно, чтоб собственной закваски прохиндеи заполнили оставшееся место.

Как бы ни слабели год от года тьма и духота над отчим домом, подлинная русская свобода будет обозначена погромом.

Чтоб русское разрушить государство - когда вокруг себя ни посмотри - евреи в целях подлого коварства Россию окружают изнутри.

Не верю в разум коллективный с его соборной головой: в ней правит бал дурак активный или мерзавец волевой.

Не зря тонули мы в крови, не зря мы жили так убого, нет ни отваги, ни любви у тех, кого лишили Бога.

Весело на русский карнавал было бы явиться нам сейчас: те, кто нас душил и убивал, пишут, что они простили нас.

В России жил я, как трава, и меж такими же другими, сполна имея все права без права пользоваться ими.

Лихие русские года плели узор искусной пряжи, где подо льдом текла вода и мертвым льдом была она же.

Злая смута у России впереди: все разъято, исковеркано, разрыто, и толпятся удрученные вожди у гигантского разбитого корыта.

Когда вдруг рухнули святыни и обнажилось их уродство, душа скитается в пустыне, изнемогая от сиротства.

Россия ждет, мечту лелея о дивной новости одной: что, наконец, нашли еврея, который был всему виной.

Ручей из русских берегов, типаж российской мелодрамы, лишась понятных мне врагов, я стал нелеп, как бюст без дамы.

На кухне или на лесоповале, куда бы судьбы нас ни заносили, мы все о том же самом толковали - о Боге, о евреях, о России.

Хоть сотрись даже след от обломков дикой власти, где харя на рыле, все равно мы себя у потомков несмываемой славой покрыли.

Я разными страстями был испытан, но главное из посланного Богом - я в рабстве у животных был воспитан, поэтому я Маугли во многом.

Российскую власть обесчещенной мы видим и сильно потоптанной, теперь уже страшно, что женщиной она будет мерзкой и опытной.

Нельзя не заметить, что в ходе истории, ведущей народы вразброд, евреи свое государство - построили, а русское - наоборот.

Едва утихомирится разбой, немедля разгорается острей извечный спор славян между собой - откуда среди них и кто еврей.

Я снял с себя российские вериги, в еврейской я теперь сижу парилке, но даже возвратясь к народу Книги, по-прежнему люблю народ Бутылки.

В автобусе, не слыша языка, я чую земляка наверняка: лишь русское еврейское дыхание похмельное струит благоухание.

Приемлю, не тоскуя и не плачась, древнейшее из наших испытаний - усушку и утруску наших качеств от наших переездов и скитаний.

Не в том печаль, что век не вечен, - об этом лучше помолчим, а втом, что дух наш изувечен и что уже неизлечим.

Везде все время ходит в разном виде, мелькая между стульев и диванов, народных упований жрец и лидер Адольф Виссарионович Ульянов.

За все в России я обязан - за дух, за свет, за вкус беды, к России так я был привязан - вдоль шеи тянутся следы.

В любое окошко, к любому крыльцу, где даже не ждут и не просят, российского духа живую пыльцу по миру евреи разносят.

Всю Россию вверг еврей в мерзость и неразбериху; вот как может воробей изнасиловать слониху.

Не дикому природному раздолью, где края нет лесам и косогорам, а тесному кухонному застолью душа моя обязана простором.

Много у Ленина сказано в масть, многие мысли частично верны, и коммунизм есть советская власть плюс эмиграция всей страны.

На почве, удобренной злобой бесплдоной, увял даже речи таинственный мускул: великий, могучий, правдивый, свободный стал постным, унылым, холодным и тусклым.

Я б хотел, чтоб от зоркого взора изучателей русских начал не укрылась та доля позора, что ложится на тех, кто молчал.

У того, кто родился в тюрьме и достаточно знает о страхе, чувство страха живет не в уме, а в душе, селезенке и пахе.

Я Россию часто вспоминаю, думая о давнем дорогом, я другой такой страны не знаю, где так вольно, смирно и кругом.

Забавно мы все-таки жили: свой жух в чистоте содержали и с истовой честью служили неправедной грязной державе.

Такой же, как наша, не сыщешь на свете ранимой и прочной душевной фактуры; двух родин великих мы блудные дети: еврейской земли и российской культуры.

Оставив золу крематорию и в путь собирая семью, евреи увозят историю будущую свою.

Я там любил, я там сидел в тюрьме, по шатким и гнилым ходил мостам, и брюки вечно были в бахроме, и лучшие года остались там.