Вожди дороже нам вдвойне, когда они уже в стене

Во всех промелькнувших веках любимые публикой цезари ее самое впопыхах душили, топтали и резали. Но публика это терпела, и цезарей жарко любили, поскольку за правое дело всегда эти цезари были.

Напрасно мы стучимся лбом о стену, пытаясь осветить свои потемки; в безумии режимов есть система, которую увидят лишь потомки.

Сезонность матери-природы на нашу суетность плюет, и чем светлей рассвет свободы, тем глуше сумерки ее.

Пахан был дух и голос множества, в нем воплотилось большинство, он был великое ничтожество, за что и вышел в божество.

Ни вверх не глядя, ни вперед, сижу с друзьями-разгильдяями, и наплевать нам, чья берет в борьбе мерзавцев с негодяями.

Ждала спасителя Россия, жила, тасуя фотографии, и, наконец, пришел Мессия, и не один, а в виде мафии.

Нам век не зря калечил души, никто теперь не сомневается, что мир нельзя ломать и рушить, а в рай нельзя тащить за яйца.

России посреди, в навечной дреме, лежит ее растлитель и творец; не будет никогда порядка в доме, где есть не похороненный мертвец.

Как у тюрем, стоят часовые у Кремля и посольских дворов, пуще всех охраняет Россия иностранцев, вождей и воров.

Сбылись грезы Ильича, он лежит, откинув тапочки, но горит его свеча: всем и всюду все до лампочки.

В нашей жизни есть кулисы, а за ними - свой мирок, там общественные крысы жрут общественный пирог.

В России так нелепо все смешалось, и столько обратилось в мертвый прах, что гнев иссяк. Осталась только жалость. Презрение. И неизбывный страх.

Сын учителя, гений плюгавый - уголовный режим изобрел, а покрыл его кровью и славой - сын сапожника, горный орел.

Наши мысли и дела - белее снега, даже сажа наша девственно бела; только зря наша российская телега лошадей своих слегка обогнала.

Россия тягостно инертна в азартных играх тьмы со светом, и воздается лишь посмертно ее убийцам и поэтам.

Еще настолько близко к смерти мы не бывали, друг и брат. Герой-стратег наш глобус вертит, а сокращенно - Герострат.

Система на страхе и крови, на лжи и на нервах издерганных сама себе гибель готовит от рака в карательных органах.

Господи, в интимном разговоре дерзкие прости мои слова: сладость утопических теорий - пробуй Ты на авторах сперва.

Какая из меня опора власти? Обрезан, образован и брезглив. Отчасти я поэтому и счастлив, но именно поэтому - пуглив.

В первый тот субботник, что давно датой стал во всех календарях, бережно Ильич носил бревно, спиленное в первых лагерях.

Должно быть, очень плохо я воспитан, что, грубо нарушая все приличия, не вижу в русском рабстве неумытом ни избранности признак, ни величия.

Смотрю, что творят печенеги, и думаю: счастье для нации, что русской культуры побеги отчасти растут в эмиграции.

Для всех у нас отыщется работа, всегда в России требуются руки, так насухо мы высушим болота, что мучаться в пустынях будут внуки.

Себя зачислить в Стены Плача должна Кремлевская стена: судьбы российской неудача - на ней евреев имена.

Теперь любая революция легко прогнозу поддается: где жгут Шекспира и Конфуция, надежда срамом обернется.

Египет зарыдал бы, аплодируя, увидев, что выделывает скиф: мы создали, вождей мумифицируя, одновременно мумию и миф.

Кошмарней лютых чужеземцев прошлись по русскому двору убийцы с душами младенцев и страстью к свету и добру.

Развивается мир по спирали, круг за кругом идут чередой, мы сегодня по части морали - над закатной монгольской ордой.